Синие шторы на стенке цилиндра

 
                Синие шторы на стенке цилиндра               
               
                1.
И жили они долго и счастливо. Долго - потому что, когда перестаешь считать дни - это, очевидно, долго. Счастливо - потому что, когда за окошком метет, а ты сидишь  и пьешь глинтвейн или ромашковый чай (в зависимости от силы метели) и тебе даже не одиноко - это, наверное, и есть счастье. Жили - потому, что, когда у тебя есть печатная машинка, любимые коньки, голова, полная бредовых планов, куча бабушкиной мебели и кухонный камин - это очень даже жизнь...
А может вовсе не долго, думал Данте, ковыряя вилкой изюм в утренних вафлях... ведь некоторые - гораздо дольше. Вот, например, мамонты. Наверное, все дело в мохнатых шубах. Чем меньше боишься - тем дольше ты есть... а чего бояться в такой замечательной шубе? Если только моли... но, как дает понять история, моль пошла мамонтам на пользу...
- Слоны, на мой взгляд, очень неплохи - задумчиво сказал Данте. Почесав за длинным пушистым ухом  и про себя заметив, что его шкурка тоже пушистая... а значит - долго...
Фауст повернул голову: «Ты о чем, заиче?» Данте ничего не ответил, продолжая изучать зубцами вилки недра хрустящего завтрака.
Счастливо? Да, скорее всего - он окинул взглядом гостиную, в которой они так давно каждое утро завтракали. Посмотрел на замечательные темно-синие шторы на окнах, которые висели с самого появления Данте в этом доме, произошедшего         
так давно, что и не вспомнить, как и зачем это было. Заяц представил каждый уголок своего небольшого каменного домика, посчитал количество кустов возле крыльца, представил огромный шкаф из гостиной, учел замечательную глубокую ванну. Представил лес, окружавший их с Фаустом домик на многие безлюдные сосновые мили, странный несосновый тополь, растущий посреди этих миль, представил озеро с каменистым берегом и старенькую верфь...
- получается, что у нас все есть и мы счастливы? Данте удивленно проткнул несчастную вафлю.
- так точно, заиче, -  Фауст многозначительно улыбнулся.
- и шторы эти хороши, значит, - Данте радостно взмахнул вилкой.
- угу - рассмеялся Фауст - как слоны...
Заяц начал представлять темно-синих развевающихся слонов...Что-то странное мелькало перед глазами, просясь на волю…
И Данте понял, что гораздо приятнее находить причины для собственного спокойствия, постепенно теряя для себя причины беспокойства целого мира вокруг.  И слоны, и шторы, и чайный набор, и лес, и старая прялка на чердаке гораздо более приятный и свободный мир. Мир, который имеет шанс на гармонию, пусть и обречен на ворота, закрытые на замок.
А вафли тем временем кончились. А когда что-то или кто-то (последнее особенно) кончается,  кто-то обязательно думает о жизни.
А что может думать о таком относительном понятии мечтательный заяц по имени Данте, пьющий утренний кофе с неисправимым скептиком, своим лучшим и единственным другом – Фаустом - куклой, сделанной из старого чуть штопаного носка??? Только одно.
- мы, очевидно, тоже хороши, - подытожил Данте, собирая со стола вафельные крохи.
               
- определенно - Фауст  элегантно повел бровью - мы даже лучше, чем слоны и шторы.
                2.
Если с зеленых листьев падает роса, осевшая после тумана, возникает либо чувство сырости, либо чувство безмятежности. Лучики сонного солнца медленно просачивались через стволы молодых сосен.
Огромная капля упала на шершавый заячий нос. Точка отсчета. От беготни до жизни. Капля заставила прийти в себя, и Данте раскрыл глаза. Мир снова сузился. Мир снова стал всего лишь сыростью на шкурке, небольшой компанией сосен, обласканных лучами, огромных корней тополя, несколькими шорохами и запахом леса. Заяц вновь оказался на своем месте. Ровно там, где должен быть каждый. У каждого есть свой дом, городишко, своя земля. Данте нередко думал о том, что каждый заяц, очевидно, всегда Сын своего места...
Но Данте не мог и не хотел. Ему было мало. Мало мудрости древнего леса, светлячков, спящих в траве или шороха падающих резных листьев.. Он медленно закрыл глаза. Мысли перенесли зайца далеко-далеко... Туда, где на берегу какого-то жаркого озера бродят разные странноватые звери. Почему-то Данте представил жирафов в загадочных, украшенных изумрудами шапках, сидящих на берегу и питающих мудрость теплой воды, тенистых пальм и вечного песка... А мысли жирафов-философов слушало  озеро, знавшее все тайны на много миль вокруг... оно не спеша шептало, поило своими секретами, своим запахом и силами  оранжевую жирафью страну, со всеми ее родниками, угощающими усталых путников, несущих сказки многих земель, сотни маленьких ручейков... а ручейки становились быстрой рекой, текущей в своих берегах со своими философами, впадающей в тысячи других слышащих озер и в глубокое вечное море...Оплывая остовы затонувших века назад кораблей с резными носами и чьими-то блестящими сокровищами,  загадочный скат несет волны жаркого озера от моря к морю, туда, где тайны со всего света слышит великолепный кит...знающий все, но абсолютно молчаливый...а мудрость все льется, и вот уже задумчивый белый
медведь  лижет кусочки Абсолюта - огромные прозрачные глыбы замороженных тайн, загадок, правд, знаний, историй...а мудрость ледников поднимается в небо маленьким незаметным туманом, где медленно сливается с воздухом, становясь осенней изморосью, зимними тучами и каплями летней росы...
И Данте понял. Он сделал глубокий вдох, пуская в себя этот абсолютный воздух, впитывая мудрость сотен морей и тысяч земель, древних ледников и прекрасных водопадов, разноцветных озер и душистых трав, горных вершин и океанского дна...
Кап.
Новая холодная капля вернула в лес.
- Мне кажется, что она блестит, как глаза грустного жирафа - прошептал Фауст.
- Сын Мира. - Данте сладко улыбнулся, смешно поморщив  мокрый нос.



                3.
Листья во дворе еще не успели высохнуть от послеобеденной грозы, а Данте уже с ушами ушел в сплетение строчек начала новой главы.
- дверь слегка поскрипывала…- когти чуть слышно постукивали по клавишам старой печатной машинки.
- Или не слегка?- Данте нервно повернул голову. – Дверь скрипела…дверь скрипела…Дверь, словно сойдя с ума, орала ржавыми петлями…- немного глотнул из стакана, блестящего на груде пожелтевшей бумаги.
- Вижу я, не в силах ты побороть коварную дверь, друг мой – ухмыльнулся Фауст, вынырнув откуда-то из-под стола.
- Она угнетает меня…- Данте огорченно покрутил ушами.- Не дает она покоя мне, эта несчастная дверь.
- Так отмсти ей…- Фауст прилег на край стола, принюхиваясь к горьковатому аромату содержимого заячьего стакана.
- Она и так сумасшедшая…Хотя ты прав! – лапы снова застучали по печатной машинке.- …Но никто не услышал  крик старой одинокой двери. И она обиделась раз и навсегда. И закрылась ото всех. Навеки.
- И?..
-И? Да бред какой-то…- Данте разом допил остатки коньяка.
Часы на стене кабинета как всегда показывали полтретьего. За окном ревел кто-то. Ветер в саду мерно раскачивал пеньковую петлю старой сосновой виселицы, стоявшей под окном со времен какого-то древнего заячьего предка. Данте не
совсем понимал, для чего подобная конструкция может быть возле кустов шиповника. А посему однажды раскрасил ее всяческими сказочными цветами и завел привычку сушить на ней панталоны, шапки и прочие послестирочные вещицы.  С неба опять закапало.
- Контрибуция!- выругался Данте, уставившись в окошко. – Я хотел  насобирать камней, а тут опять ливень намечается.
- На все воля Господа.
И Данте понял, что как бы он ни старался дописать злополучную дверь, за окном все равно будет дождь, а коньяк в стакане все равно рано или поздно кончится.
Как кончается всё (да-да, именно тогда кто-то начинает думать о жизни). Как кончится однажды и он, и дружище Фауст, и, кстати, тот самый дождь за окном. И Данте решил, что чем ближе момент, когда ты кончишься, тем меньше звезд на небе. Потому что будешь сидеть на скамейке, опустив руки, натруженные выпеканием пирожков для внуков, и пытаться разглядеть звезды. А пожелтевшие к старости глаза будут различать лишь мутные пятна, похожие на капли парного молока, разлитые по небу. И тут ты откроешь рот, чтобы поймать хотя бы одну огромную каплю, но она снова упадет мимо. И ты даже не подумаешь загадать желание, ведь они загадываются на звезды, а не на молочные капли. Перестав загадывать желания, ты постепенно забудешь их все до единого, а потом, запамятовав, что забыл их, решишь, что они все давно исполнены и поэтому кончились. И так со временем и ты кончишься, лишь  потому, что подумаешь, что ты выжелал из себя все, что мог, а значит, жизнь уже удалась.
- В старости на небе молоко и нет желаний.
- Ибо? - Фауст приподнял голову, уставившись на Данте.
 - Ибо так написано.            
                4.

Таз больно прижимал уши почти к самому носу. Старые сапоги тоскливо хлюпали внутри. Данте внимательно бродил по берегу озера, запихнув замерзшие лапы в карманы, уже почти до отвала полные камней. Зонт был потерян много лет назад, а шкаф со шляпами исчез еще утром, но, видимо,  тоже надолго. Порой он пропадал, но только на сравнительно короткие промежутки времени. То перекочевывал из прихожей на кухню, то внезапно оказывался в саду рядом с виселицей. А расцарапанный песком медный таз всегда лежал в сарайчике на верфи – и найти его труда не составляло, и от дождя он защищал почище любой шляпы.
- Вот этот в самый раз!- Фауст, тыкая пальцем в маленький кусочек кварца, высунулся из-под широкополого таза, укрывающего заячью голову.
- Нет. Этот не подойдет, – Данте шмыгнул носом. - Мне нужен чуть больше.
Друзья снова погрузились в привычное молчание. Фауст в уме продолжил пересчитывать камешки, а Данте замечтался о чем-то настолько далеком, что в пору бы было в таких мыслях заблудиться.
Неожиданно сквозь толщу тяжелых серых капель блеснуло что-то серебристое. «Звезда» -мелькнуло в голове у Данте. «Зеркало?»- спросил про себя Фауст.
Оба были почти правы. У самой кромки озера, где вода не доставала всего пару глотков, лежала огромная блестящая рыба. Со звездной чешуей и стеклянно-зеркальными глазами.
Данте присел на колени и принюхался. Рыба, являя полное безразличие, лишь слегка пошевелила длинными усами.
- Чего тут лежишь? Холодно же…- заяц в ответ чуть дернул усами, огорченно склонив голову почти над самой рыбой, прикрыв её тазом от ледяного дождя.
- Ты тут одна? – Данте повертел головой в надежде отыскать рыбьих товарищей.
- И там одна? – Фауст снова высунулся, протягивая лапку и указывая на стуженую озерную воду.
- Ясно. И мы. – Данте вздохнул, наклонившись ещё ниже. Теперь кончики его усов могли почувствовать скользкий водяной холод озерного жителя.
- Совсем замерзла…А пойдём-ка с нами? У меня вкусный чай жасминовый, плед теплый красный, там утки нарисованы. Да и спален хватает – место тебе найдем. Мы ведь тоже тут одни.
- Ты только не стесняйся! – Добавил Фауст, дружелюбно кивая головой.
 Рыба по-прежнему хранила молчание, но, казалось, глаза приобрели какое-то новое выражение.
Сделав неловкое движение головой, Рыба привстала на длинный хвост. Данте поправил таз и, развернувшись, неспешно пошел к тропинке, что вела к дому. Рыба, грустно склонив голову набок, поплелась за ним вслед, перебирая кончиками длинного хвоста, словно скользкими ножками.
Идти по мокрым камням было нелегко.
Дождь хлынул еще сильнее.
Данте уже ждал в начале песчаной тропинки, когда замерзшая Рыба внезапно остановилась. Казалось, она о чем-то задумалась.
- Ну же! Скоро совсем зальёт! – Крик зайца заглушал сумасшедший ливень.
Рыба печально посмотрела в глаза Данте своим зеркальным взглядом. Медленно попятилась назад, а потом снова плюхнулась в воду родного озера и исчезла где-то в бесконечной мутной воде.
- Идем, заиче. – Фауст больше закутался в дружеские уши. Путники медленно брели домой, оставив за спиной верфь, камни и скрытое шторами дождя темное озеро.
И Данте понял, что труднее расстаться с множеством, чем с одиночеством. Одиночество – это огромный полый цилиндр, без крышки и дна. На его белый стенках ты сам пишешь свою судьбу. Цветом такого карандаша, какого захочешь. Провел по кругу и выбирать только тебе: хочешь – отступи на пару сантиметров вверх и продолжи, а хочешь стань чуть ниже и веди линию дальше, а хочешь –приди туда, откуда начал и исправь все неточности. Ты никому не сделаешь гадко, никого не расстроишь. Ты не перепутаешь линию своего карандаша с чей-нибудь чужой просто потому, что не с чьей. Ты будешь двигаться вверх и вниз ровно столько, сколько захочешь – создавая свой собственный мир. Ты сможешь сесть в кресло посреди исписанного цилиндра и сам предположить то, что твориться в мире вне его. Может быть, солнце случайно обрушилось на соседний дом или единороги вышли на тропу войны с белками – что ты не решишь – всё правда. Некому будет оспорить её, и никому не нужно будет проповедовать её. Ты сам себе священник и сам себе исповедальня ты абсолютно наг в центре твоего почти белого цилиндра без крыши. А потому наверно в одиночестве и холодно. Сверху ведь так часто льет дождь, падает снег или хотя бы ветер дует.
Данте снова стоял на берегу озера, на этот раз прижимая к груди бесформенный сверток.
- Ему ведь там холодно, – ответил заяц на немой вопрос Фауста, бросая куда-то в воду красный плед из верблюжьей шерсти.

5.
Откуда-то с запада начинал дуть холодный ветер. Первый ветер, как первый снег -  всегда что-то меняет. Данте стоял на холме, укутанный в шарф, и увлеченно принюхивался. Он пытался понять, что принесет новый странноватый ветер. Но последний, казалось, не давал знаков, не раскрывал своих тайных замыслов. Он лишь слегка пронесся по саду, потрепал пеньку старой виселицы, пошелестел в желтых уже листьях тополя и немного пощипал заячьи уши, умчавшись куда-то в сердце соснового леса. Данте выдохнул первый осенний парок.
- Пора сажать лето… -  заяц озабоченно пошевелил усами.
Фауст ничего не ответил. Он в силу своего характера и ряда религиозных убеждений не очень любил всяческую возню. Но другу отказать не мог, ведь лето – дело серьезное.
В саду, в самом секретном из самых секретных мест была приготовлена самая секретная ямка. Та самая, из которой в следующем году должно появиться что-то жаркое, зеленое…
На улице быстро темнело  и лишь старый ржавый фонарь, стоящий на столбике у крыльца освещал мощеную дорожку к дому.
Темнота – первое правило летней посадки. Никто, а в особенности, кто-то, кто приходит в мир с появлением зимы, не должен знать, где же спрятано лето. Когда живешь в своем собственном мире, закрытом на свой собственный замок, совершенно нельзя быть в чем-то уверенным. А особенно в такой тонкости, как время года. Ни Данте, ни Фауст не могли с уверенностью сказать, что лето придет так же легко, как и уходит… Кто знает, что может взбрести в голову зиме? Поэтому всегда лучше подстраховаться.
Каждый год друзья закапывали в тайнике кусочки лета – самые сочные и теплые, такие, которые обязательно переживут самую суровую зиму… Семена поливались самым теплым на свете напитком -  мягким глинтвейном с корицей (на всякий случай)…
Прихожая превратилась в поле боя. Данте в панике носился по коридору, разыскивая вновь пропавший шкаф. Разве может уважающий себя заяц заниматься садовыми работами, не надев подходящую садовую шляпу? Абсурд!
К груди Данте прижимал разноцветные коробки, Фауст, тащился следом, стараясь вытянуть из заячьих лап пухлый сверток и попутно роняя все на своем пути.
- Верни! Хвост оторву! Оставь! Моё! – Фауст изо всех сил вырывал какие-то блестящие кусочки. Но Данте, казалось, не замечал. Он шепотом вспоминал «контрибуции» и «индульгенции» и в ужасе понимал, что на этот раз придется идти без шляпы. Время поджимало, а шкаф определенно не хотел находиться. Возможно, он спрятался в чулане или сидит на крыше…Данте больше не мог ждать. Слегка приоткрыв дверь, он повесил на ручку записку…
Фауст моментально притих. Заговорщически подмигнув друг другу, они на мысочках отправились из прихожей в гостиную, а оттуда на кухню, окна которой выходили в сад.
Вечер был свежий и впервые осенне-прохладный. В доме мягко горел свет, и пахло корицей. Ветер, словно разбирая аккуратные буквы, покачивал записку на двери:
 «Совершенно очевидно, что мы пьем чай на втором этаже. Поэтому нас нет в гостиной. Так что не удивляйтесь, а стучите погромче. Потому что мы сидим и пьем чай на втором этаже.
                Фауст. И еще Данте.»
Друзья стояли в саду, присыпая ямку, уже успевшую подмерзнуть. Под горстями
сыпучей садовой земли исчезали засушенные цветы, еловые шишки, поплавки, блестящие перламутровые ракушки, которые так любил и пытался спасти Фауст…
 Лейка с горячим глинтвейном завершила дело.
- Думаешь, прорастет? – шепотом спросил Данте, опасливо вглядываясь в темноту.
- Куда ж денется? – Фауст наслаждался ароматом теплого вина из лейки.  – А все-таки хорошо я их всех обманул, правда, заиче?
- Угу. Святая конспирация.
- Только всегда грустно. Уж больно мне наши посадки напоминают похороны.
Друзья молча сели на холодную траву рядом с тайником, присыпанным желтыми листьями…
И Данте понял, что иногда нужно похоронить, чтобы потом любоваться снова. Что порой необходимо собрать разложенные по карманам мысли или воспоминания и аккуратно разобрать их по отдельным кучкам. Прямо перед собой. На столе. А потом спрятать их где-нибудь в самом наисекретнейшем месте и ждать, пока они будут готовы.  Ведь даже воспоминания не рождаются целыми. И вот, похоронив эти блестящие кусочки, полив их тем, чем придется, - мягким, терпким, крепким или соком, ты уходишь куда-то. Неважно куда. Льют дожди, греют солнца, падают снега. И однажды ты возвращаешься туда, где похоронил свои секреты. Крепкие, терпкие, мягкие или сочные они теперь оплетают уже весь сад, чердак или стол душистой лозой. И ты вспоминаешь, что нельзя плохо отзываться о том, что похоронено…и улыбаешься странноватым сиреневым цветам, распускающимся на нежных лианах. Похоронил - и расцвело...
Неожиданный шум заставил Данте подскочить с примятой травы и навострить уши. Кто-то неистово стучал в дверь.
   - Клюнули – с испугом шептал Фауст, вслед за Данте забираясь в кухню через окно.
- Главное, что лето успели спрятать – Данте тревожно нащупывал домашние тапки.
Сжимая в левой лапе (мало ли что) подсвечник потяжелее, заяц аккуратно взглянул за  дверь. Абсолютно пустое крыльцо  открывало ночь и осеннюю свежесть.
 - Наверное, всего лишь ветер. – Данте беспокойно замыкал дверь, думая о холодных осенних гостях и тех, кто приходит в мир с появлением зимы. Тени за окном с каждой минутой казались все живее и молчаливее.
Погас свет и дом окунулся в новый, по-осеннему медленный, тревожный сон.
А  ветер осторожно носил над крышей сложенную вчетверо записку и где-то в каминной трубе будто слышалось что-то про «Фауст. Заяц. Чай».
               
                6.
Данте проснулся с именем на губах.  И имя это было - Берта. Кто такая Берта и уж тем более, чем она там занималась, никто не знал. И Данте понимал, что именно ему предстоит рассказать о том, кто такая Берта и что она делает.
Потерев сонные глаза мягкими лапами, заяц прогнал остатки ночного бреда и отправился на кухню в предвкушении утреннего кофе.
Фауст не спеша присоединился к ритуалу. Утро - настоящее испытание дружеской жизни. Особенно, если один из них легок на подъем и с самого утра носится повсюду, размахивая своими длинными ушами, а второй ползает по дому, практически волоча по полу собственный нос.
Но иногда происходит момент удивительного единения. И для этого обязательно необходимо окно.
Данте чуть прихлебывая горячий кофе (со своим личным булькающим звуком) смотрел в окно, пытаясь различить цвет неба, ведь с каждым днем солнце уходило все дальше, даря новые оттенки серого.
Туда, куда улетали птицы. Куда-то туда, в то же серое смотрел и Фауст, делая огромные глотки, рокочущие, как старый крокодил.
- Берта гуляла утром в саду...
-Берта...гуляла...- заяц потер лоб.
-Мне сегодня приснилось удивительное стихотворение… но я даже не знал, что это - стихотворение...
Фауст ничего не ответил,  по-прежнему разглядывая что-то за окном.
- сегодня ночью кто-то снова слегка стучал в окно. Внизу. В гостиной. И потому я проснулся.
- мне кажется, вон там возле кромки леса только что пробежал наш шкаф из прихожей. - Фауст прищурил левый глаз. 
- пора выходить на охоту...
- Пора - заяц растерянно почесал левое запястье.
Поляна перед лесом была похожа на заседание сапог и совет шарфов. Данте, постоянно озираясь по сторонам, аккуратно выкладывал в длинную очередь  ботинки и перчатки, сапоги и многое другое.
Положив последний клетчатый шарф прямо возле порога, друзья спрятались за ближайшим обедневшим от холода кустом.
Ждать долго не пришлось.
Шкаф показался откуда-то из чащи. Аккуратно переступая с ножки на ножку, то и дело останавливаясь и выглядывая из-за очередного дерева, он медленно приближался к поляне...
- Ммм...не выдержал, - Фауст наблюдал  затем, как шкаф, пару раз оглянувшись, вышел на поляну.
- Конечно, там такие шарфы! - Данте гордо потряс усами.
Жертва аккуратно наклонилась и, приоткрыв дверцы, проглотила первую приманку - это были совершенно замечательные замшевые ботинки для походов за земляникой. Затем - черный вязаный шарф, пара летних шапочек, тапки и рыбацкие сапоги... Поляна постепенно пустела - и шкаф неминуемо приближался к порогу и затаившимся неподалеку охотникам.
Перчатки для сада...отцепной капюшон...мохнатый в зеленую клетку шарф…и вот он - момент истины...
Данте стоял на пороге дома и смотрел в блестящие ручки огромного шкафа... а ручки блестели совсем не весело...то ли злобно, то ли грустно.., дверцы нервно пощелкивали - шкаф был готов к побегу!
- Киса-киса - не теряя самообладания Данте начал аккуратно приближаться...
          Шкаф издал отчаянный скрип и рванул куда-то влево.
Чуть не улетев в кучку коричневых листьев,  Данте успел ухватиться за одну из ножек и потащился вслед за беглецом.
- Стой, ирод!
И шкаф встал. А точнее не встал, а замедляя шаг, позволил зайцу отпустить толстую ножку.
Данте лежал на холодной земле. Фауст изумленно выглядывал из-за угла дома.  Шкаф стоял на месте и ручки его блестели еще печальнее.
А перед ними, раскачиваясь на ветру, стояла... старая сосновая виселица.
Шкаф галантно сделал шаг назад, чуть приподняв заднюю левую ножку. Виселица качнулась в такт деревянному шагу...
Дверцы антресолей открылись... выронив замерзшие черные цветы чертополоха...
Колючие листья падали к основанию деревянного столба под тоскливый скрип соснового шкафа...и Данте понял…
Уже давно серое сменилось беззвездным черным, а где-то возле озера в пыльном окошечке верфи мелькал огонек масляной лампы.
…Данте понял. Понял, что шкаф и виселица много лет назад были сделаны из одной сосны... Только шкаф замечал, как грациозно раскачивалась на ветру та, что являлась его половиной, как нежно сплеталась в петлю ее пенька... он слышал, как она звала его своим тонким отчаянным скрипом... и тот, что был второй половиной, скрипел ей в ответ своими могучими дверцами.

Фауст все не мог заснуть, беспокойно вглядываясь в потолок, рядом, прямо на диване в гостиной, мерно дышал Данте. Усы и уши изредка шевелились во сне, стряхивая горстки сосновых опилок. В углу сиротливо лежала куча ботинок,
перчаток и шапочек. Холодное озеро нежно поглаживало борта сосновой лодки, прекрасной и странной: с огромным букетом чертополоха, перевязанного пеньковой веревкой, без весел, с сияющими дверными ручками по бокам.

                7.
И Данте тоже начал молчать.
Сначала Фауст неожиданно перестал говорить  по пустякам, потом -  о серьезном.  А  теперь не открывал рта даже для «приятного аппетита» или «спасибо».
И Данте тоже начал молчать. Сначала из уважения. Потом из отчаяния. Затем из понимания.
Заяц медленно намазывал свежую булочку малиновым джемом и смотрел на друга. Глаза Фауста тоскливо путешествовали по комнате. Странные витиеватые узоры выписывал уставший и печальный взгляд. Начиная со светлого пятна на паркете -  там, где раньше стоял шкаф, взор летел к двери, делая небольшую петельку около коврика, на котором сохла пара старых заячьих ботинок.  Легкой спиралькой взгляд поднимался вверх по двойным полочкам для всякой всячины…Пробежавшись по многочисленным щеткам для обуви, камешкам, поплавкам  и штуковинам - падал  влево, по большой дуге,  упираясь в конце в кривую рогатую вешалку. Под прямым углом взгляд пикировал вниз, останавливаясь на паре теплых варежек, висящих на длинной вшитой резинке. Чтобы были вместе -  не потерялись.
И Данте уважительно намазывал джем, представляя, как каждым тщательным движением он жмет руку и сдержанно кланяется дружескому молчанию. Ведь Фауст пока молчал…

А каждый вечер за окном традиционно темнело, и за столом традиционно пили чай…
Взгляд стал отличаться большей геометричностью. Глаза Фауста бегали быстро, создавая неимоверной остроты углы, от пары чашек на столе  -  к паре свечей, приятно освещавших вечернюю гостиную. От двух серебряных ложечек, аккуратно лежащих на салфетках  -  к двум маленьким каплям, случайно пролитым из белого фарфорового носика.
И Данте отчаянно пил чай -  прерывистыми глотками. Он понимал, что скоро даже молчание станет очевидным.
Еще рано утром заяц достал из ящика стола гладкий пестрый носовой платок. Такие часто лежат в ящиках стола, аккуратно сложенные и ждущие своего часа. Разложив платок на кровати, Данте начал кружить над ним, подобно грозному орлу и прицеливаться.  Первым в руке появился перочинный нож, который тут же  лег  точно в центр платка. Рядом с ножиком пристроилась баночка с остатками шиповникового варенья. Потом Данте высыпал на платок несколько блестящих камешков.  Сверху  положил старую фотокарточку. Завязал кончики -  узелком. Отойдя в угол, Данте посмотрел на узелок  сурово и оценивающе. Быстро схватив комочек, заяц достал фотокарточку и положил ее на место – под печатную машинку.
Данте был доволен собой.
Он знал, что нет ничего неожиданней, чем чей-то уход-без-причины.  И даже если ты знаешь причину этого ухода – он никогда не потеряет своей беспричинности. А ведь Данте знал эту самую причину. Он видел глаза Фауста, удивленные странным объятиям шкафа и виселицы, превращающихся в лодку. Он замечал взгляд Фауста, тоскующего при виде пары ложек или туфель…
Ведь зайцы иногда рождаются одни, а носки всегда имеют пару…И где бы не был второй носок, как бы долго и усиленно его не теряли или штопали -  он всегда второй. Или первый.  Левый или правый.  Тот, что с заплатой или тот, что пока целый. Тот, что под кроватью или тот, что на тумбочке возле граммофона.  Главное, что он  Один из Двух. И будь ты профессором физики, или поднимателем штанг, или даже  лучшим-другом- Фаустом -  врожденной носковости не изменить.
И Данте понял, что пора понимать.
А Фауст понимал, что Данте понял. Его мысли были наполнены дальними странами, высокими башнями и зубастыми крокодилами. Он представлял, как, сражаясь с суровым арктическим ветром, вырывает свою пару из лап свирепых белых медведей, лижущих ледяные глыбы, или поднимается на воздушном шаре на вершину самой высокой горы…  И он знал, что ничего не сможет изменить. Все было в странном тумане ожидания счастья и боли своей собственной недополненности и непарности.  И он боялся залезать между мягких заячьих ушей, чтобы почитать вместе с Данте газету… И он знал, что не станет прощаться. А уйдет просто. Без причины.   
Часы забили полтретьего ночи. Данте тихонько и понимающе прокрался в прихожую и положил узелок на тумбу для обуви. Фауст сопел где-то в глубине дома, чуть прищурив глаза, прикидываясь спящим. Немного постояв у порога, заяц тихонько прокрался обратно в спальню.
Часы били три.  Фауст закрывал за собой скрипучую дверь, закинув за спину пестрый узелок.
Данте прислушивался к скрипу, так же глупо щуря глаза и ожидая предутренней одинокой тишины.

                8.
Он не пытался бороться.
За окном с каждым днем все чернело, а свет в доме так и не загорался...
Зима неистовствовала, совершенно не желая дать зайцу хоть капельку снега. Чернели ветви скрюченных деревьев, чернела иссушенная, покрытая тонким льдом земля, чернело насмерть замерзшее небо.
Комната была наполнена той же дикой древней темнотой. Часы больше не шумели, - заводной ключ валялся где-то в заповедных далях- время остановилось. Иногда откуда-то из сердца этой безвременной пустоты доносился сухой кашель. Так может кашлять только  одно единственное существо на свете - окончательно простуженный заяц. Изредка в доме раздавался шорох медленных шагов - все на что хватало сил Данте - спуститься за водой. Это странное хождение казалось ему настоящим подвигом. Над изголовьем кровати - маленького спасительного островка посреди огромного чернеющего моря остального мира, витало что- то теплое и пьянящее...
Будто спозаранку встаешь и выходишь на крыльцо, а затем снова заходишь в сонную комнату... воздух в ней еще теплый от твоего дыханья, одеяло - будто мягкая согревающая пена... ты засовываешь холодные лапы под одеяло, прижав их друг к другу... и вот глотнув этого горячего воздуха ты мгновенно засыпаешь...
Но Данте не спал. Ворочаясь с бока на бок, чтобы до конца не свалять уже по-зимнему белую шерстку, он бессильно шептал что-то. Иногда зайцу казалось, что кто-то заглядывает в окошко или шуршит под кроватью. Порой весь дом начинал скрипеть так долго, словно превратился в один большой деревянный оркестр: с дубовыми альтами половиц, басами старых стропил, звоном посуды на кухне.
Данте чудилось, что он слышит стук барабанов - предвестников первобытной жестокой темноты. Они стучали сначала где-то у озера, потом у кромки леса, затем у самого окна, в саду...
Кто-то танцевал и бесновался там, внизу, радуясь бесконечной зимней ночи.
Редкий тревожный сон - чуть ближе к рассвету приносил новые переживания.
Данте снились странные скользкие птицы, ползающие под землей, и почему-то жаждущие отнять его уши. Затем они начинали шептать что-то про осточертевшую Берту... Заяц открывал глаза, надеясь увидеть за окном хоть одну снежинку. Но короткий день был так же сер и холоден.
Данте не злился на зиму, он знал, что не она виновата... Каждый год каждой маленькой снежной лапкой она выстилала дорогу воскресающему лету, горячие шаги которого, становились мокрой и тающей весной.
И каждый год они с Фаустом залезали на крышу и били в огромный блестящий поднос с криками: - снег! Снег! Друзья спешно натягивали шапки и бежали с подносом в лес - оповестить своими радостными воплями всяких сонных ежей и козявочек, притаившихся на зиму в своих норках.
Снега не было.
Были только черные ломаные ветки, холодный ветер, сумасшедшие барабаны и бешеная тьма.
Заяц представлял, как она носится по его саду, топчет землю и маргаритки, танцует, извиваясь гибким черным телом, моргает раскосыми глазами, высовывая черный язык в дикой улыбке... Танцы тьмы мешались в голове со скользкими птицами, поющими гортанные песни...
Тьма кружилась, царапая когтями оконное стекло, страшная, морщинистая, зубастая, бешено бьющая ногами, желающая вырвать его из постели и съесть...
И он не мог позволить ей войти в этот уютный дом, хранящий еще немного света, он чувствовал себя капитаном тонущего фрегата, готовый встретить свой конец вместе с кораблем. Но только не в кровати!
Не было сил хватать абордажную саблю и отбиваться. Данте еле стоял на ногах. Укутавшись в точно такое же беззащитное одеяло, он медленно зажигал яркий свет прихожей...
Барабаны стучали оглушительно и невероятно, прямо за дверью - в четырех заячьих шагах.
- убирайся!- Данте представил, как распахивает дверь и кричит со всей силы... а потом бросается в пасть темноты и навсегда исчезает, становясь одним из безликих зимних призраков. Но силы не было. Заяц болезненно исхудавшей лапой повернул резную дверную ручку, закрыл уставшие глаза и медленно распахнул дверь в древнюю тьму.
Данте молчал.
Глаза зайца распахнулись. 
В тот же миг весь мир вокруг словно распахнулся тоже, раскрылся, вывернувшись наизнанку. Исчез цвет и звук. Остановились барабаны. Данте окружали высокие бесплотные тени. Огромные, широкие, они оставили свои шаманские бубны и безглазо уставились на замерзающего зайца.
А в центре бесшумно танцевала Она. Древня Тьма. Грациозная и жестокая, гордая, дикая, тысячелетне знающая. Она смотрела в глаза Данте сотнями холодов и снов, шаманов и жертв. Неистовый и великолепно мудрый танец манил, звал куда-то в бездну, тащил фрегат на самое дно... но делал это так нежно... Данте силился осознать, насколько глубоко его реальность сплелась с ночным бредом. Возможно, это просто жар... Но как ярко светит прихожая и как отчаянно чернит Тьма. Стоя между этими двумя мирами Данте почувствовал себя совершенно серым, не имеющим в силу цвета шкурки права сделать шаг в одну из сторон. А Тьма все продолжала кружиться, медленно приближаясь к замученному серому существу. Глаза открылись еще шире, готовые принять темноту. Заяц с глухим звуком упал на что-то холодное.
И остатками себя Данте понял, что это великое право - быть серым. Иметь возможность выбрать. Нет, не между добром и злом. А между одним и другим. Не имеющим характеристик, приписанных чьей-то рукой. Данте понял, что и Тьма чиста и прекрасна, до вторжения наших мыслей. Он был волен делать выбор ни между невинным днем и опасной ночью, придуманными для того чтобы что-то спрятать. Он выбирал между вечностью и вечностью, между мудростью и мудростью. И не мог выбрать, ведь так сложно выбирать между тем, что в итоге не имеет никаких различий.
Дом шумел настежь распахнутой дверью, старой и скрипучей. Обрывки каких-то листков летали по кухне. Синие шторы хлопали над погасшей керосиновой лампой, освещавшей по вечерам прихожую.



                9.

- An bhfuil pian ort? Is ; mo ainm Agnes. T; s; te. Di…
Данте слепо протянул лапу на голос и нащупал горячую чашку. Тяжелое дыхание словно не давало глазам открыться, и заяц подсматривал за миром сквозь чуть приоткрытые веки. Пятна казались мягкими и утренними. Справа виднелось что-то синее, очевидно шторы. Слева – нежная стена – Данте всегда хотел, чтобы его спальня была кремового цвета. Прямо  мелькало что-то ослепительно белое.
«Снег пришел». Заяц снова проваливался в сонную пустоту, влекомый красавицей ночью и убаюканный ароматным чаем.
Часы снова били. Кому-то не лень было в куче старых вещей искать заводной ключик. Данте проснулся от собственного глубоко кашля. Во сне он снова слышал имя Берты. Дышалось легче, и перед носом возник  ясный потолок. Шевеление усами – традиционная проверка того, не ухватился ли за них какой-нибудь коварный злодей. Нет. Тихо и вроде бы безопасно.
Неспешная попытка встать окончилась неожиданным чудом -  лапы уперлись в мягкие тапочки. На стуле около кровати аккуратно висел халат. Данте медленно
бродил взглядом по знакомой комнате. Голова переживала синдром старого маятника, во всяком случае, так Данте называл нечто, похожее на морскую болезнь. Казалось, что он не был здесь очень давно. Краски иногда смазывались  - зайцу приходилось чуть наклонять голову, чтобы стул снова стал стулом, а не скользящим пятном. Так всегда бывает, когда слишком долго спишь. Ноги словно прирастают к огромным ходулям – комната вытя-а-а-гивается и все видишь словно из-под потолка. Что творилось ночью в его комнате? Странный голос из каких-то там веков. Данте перебирая длинными палками ног шагал по комнате и справляясь с подступающей тошнотой размышлял. Ведь кто-то пришел, раз есть чай. Ведь кто-то оставил свою шерсть на моей одежде!  Заяц поднес рукав к самому носу. Скосив сонные глаза, Данте пыхтел на маленькую блестящую пушинку ослепительно белого цвета, странно не таявшую на теплом халате.
Не снег. Нежный белый пух. Как заячий, только белее.
Шарк-шорк-шурк – Данте оперся на подоконник и расплылся в усталой улыбке.
Все-таки снег…
Сосновый лес, покрытый радостной сахарной пудрой, белое молочное небо…мирное и необычайно вкусное. В животе что-то заворчало.
Пошатываясь, заяц пополз к лестнице. Пустая комната выдохнула вслед за ним тепло, став некремово темной и тоскливой.
Лестница ступенька за ступенькой вторила завывающему животу, и от этого дуэта Данте хотелось прищурить левый глаз. На всякий случай.
Прямо из комнаты кривой тянучкой тащилась вслед за голодным зайцем длинная ушастая тень – впереди что-то ярко светило.
Камин. Несколько ламп. Свечи. Вся гостиная приветствовала хозяина ярко и тепло. Стол  с новой скатертью. Даже салфетки. Только не накрученные толстенькой стопочкой с веселыми концами, как любил Данте, а уложенные уголком, одна к одной. Ммм…какой запах. Чуткий заячий нос порхал над столом, навевая самые сладкие и аппетитные мысли.  И все-таки кое-что не давало покоя. Кто? – про себя спросил озадаченный заяц.
- Trathnona… - неожиданно раздался голос из кладовки, дверь в которую была сбоку от камина. Данте хранил там всякие нужные штуки для гостиной.  Если вдруг намечался праздничный ужин, там можно было найти все, что необходимо: и вилки, и подсвечники, и что-нибудь совсем не нужное, что решаешь сразу перенести в другую кладовку, а потом долго рассматриваешь, ковыряешь, грызешь, вспоминаешь о чем-то давнем, ставишь на то же место и вылезаешь из кладовки пыльный, довольный, опьяненный воспоминаниями, и без вилок.
 Из кладовки, слепя лунным светом, вывалился снег. По крайней мере, так решил удивленный заяц. И у снега тоже не было вилок.
- Cad e seo? - Снег почесал заснеженным копытцем белоснежный затылочек и блеснул серебряными рожками.
Козочка рассеяно улыбнулась и покрутила перед носом какой-то странный предмет доселе обитавший в кладовке. – Conas a mhotha;onn t;?
И много раз потом Данте вспоминал эти не понятные ему слова и заботливую улыбку неожиданной гостьи, суетливый жест, шаг в сторону, легкое пошаркивание ножкой…И так жалел, что ничего не мог ответить.
 - T; br;n orm, ach.....
 Ходули неожиданно подломились. Данте рухнул на пол,  прижимая к груди остатки ослепленного белоснежной неожиданностью разума, сил и чего-то навсегда ушедшего.
В комнате снова запахло чем-то горячим.
И Данте на этот раз ничего не понял. Озноб и страшная боль в глазах мешали понимать. Он мог только слышать. Удивительные нежные звуки, слова, как ему казалось, не имевшие определенного значения,  но почему-то понятые им. Он чувствовал, будто никого не было ближе этой песни, ласкового голоса и непонятно откуда пришедшей певицы. А еще чувствовал, что именно ушло. Рождество. Данте не имел понятия, какой день недели кого месяца встречает он в постели больным, потерянным для мира зайцем. Странно, но ни расставание с рождеством, ни встреча с кем-то кого он даже не мог назвать по имени не казались ему чем-то странным. ОН будто стоял перед концом огромного почему-то тысячелетнего века. Он чувствовал, что пришел куда-то, куда долго держал путь. Воображение Данте лепило вчерашнее Рождество, увядающее вместе с лампами, свечами и хвоей, огромную стену, враставшую в мир вокруг и не пускавшую зайца вперед. Заяц стоял посреди иссушенной черной пустыни и смотрел на эту грязную стену, подпиравшую невидимое небо.
 И вдруг посреди стены раздался звук. Родился пучком зеленого мха между древними камнями пустоты. Полз аккуратно и пугливо, оплетал странными лентами стену, бездетную землю и развалившийся остов  Рождества… Звук нарастал и превратился в странное «chreach» потом в мелодичное «dhith» и начал рассекать молчаливое небо облаками. И покатилось что-то теплое и большое, начавшееся где-то не здесь, совсем не здесь, а за сотни миль и лет, где-то в самом начале….
…Is mairg go mbionn se a mi, seachtain is la.
Do bhris se mo chroi is do mhill se an t-easnamh i’m’ lar,
Is codladh ni bhfaighim ach ag taidhreamh ar me dhian-ghra.
Данте не понимал, но мог чувствовать, и воображение рисовало нежные зеленые луга, родившие женственный снег, целебный чай, легкий ветер, поющий где-то очень далеко и нашептавший одинокой путнице о том, что где-то гибнет Он, словно Он было для нее хорошо знакомым именем.
И заполонили тонущего в себе зайца поляны и ароматные травы, а белая певица все текла парным молоком по венам Данте, растворяясь в
‘Se mo chreach is mo chas, nach gcaitheann se sneachta ‘gus sioc;
Mise ‘s mo ghra do bheith i lar na farraige amuigh…
И Данте чувствовал, что никакой язык не имеет смысла в мире, где на самом деле все можно понять и без понимания. Где достаточно услышать странную игру звуков и оказаться в…
Gan loing, gan bad, gan arthach na aon ni ar bith
…далекой стране с кристальными ручьями, где летают…
Ach caite insa tsnamh is mo dha laimh casta ina crios.   
 разноцветные стрекозы, добрые и совершенно свободные, о которых, может совсем и не пелось в песне…
Duirt duine acu liom go ciuin, go taise ‘s go tnath:
…которая превращала сердце в мягкий белый пух… не то заячий, не то козий…
An rud a theann ins an chroi na scaoiltear as e go brach.
…ему виделась прекрасная волынка, уходящая тоном в  бесконечность тумана над самыми высокими и свободными вершинами, щекочущими солнце. И Данте танцевал на воскресении Рождества.
Он чувствовал Рождество, оживающее в каждом рассвете солнца, и удивлялся мудрости многих тысячелетий -  встречавших солнце с радостью и надеждами.
И ему казалось, что он не только вдыхает вместе с воздухом, но и слышит мир. Огромный -  с его рассветами, каменными колоссами и войнами, тяжелыми валунами и бесконечными чайками, тысячами китов и миллионами окон, мириадами звезд  и…
Mar ta’n tu beag og is fos nior thaiing duit ciall…
…серебряных слез, ткущих шелк у твоего изголовья…
 Is ma mhaireann tu beo beidh morchuid leanbh id’ dhiaidh…
 словно прощаясь  в знак приветствия. И Данте понял, что мир может стать величиной с томную точку зрачка. И понял, что в каждой точке есть свой мир, свернутый в древнее кольцо, где только приближаясь к своему Концу, становится предельно ясным Начало. А в Начале была фраза. И фраза эта была «Is ; mo ainm Agnes».


      
10.

БЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕРТА… Гуляла и собирала Берта.  Собирала и гуляла Беееееерта! Берта собирала зайца по частям… По частям. Как рыбу и мир. Берта совсем не глупышка, уже большая… Розовощекая девочка в голубом платьице побежала и спряталась за пышным кустом…
И снова где-то  били часы, шаркали тени...И начало, завершив свое начало, стало концом. И тут подумали о жизни.
-A chro;…
Nollaig shona duit- шепот сладко таял.

Неожиданно захрустело и захрумкало прямо над ухом. Данте потянулся. Звук жареных яичниц раскатывался по комнате. А потом началось...
Хрипловатый рождественский шепот и тромбон, скрипочки... Заяц подошел к пыльному потифону. Всегда пыльному, но только что протертому сейчас. Буковки Л. А. крутились на старой пластинке. Знакомые мелодии, под которые Фауст пускался в пляс… Таким был звук.
Тонкий и пушистый аромат сосны - смолистой и зеленой - мешался со светом дюжин праздничных свечей и палочек корицы. Заяц не спеша спускался вниз по
лестнице, где перед ним прорастал сквозь отчаяние и тоску новый мир -  светлый, ванильный, шоколадный, а еще с миртом. Таким был запах.
Данте ахал, носясь по дому и перебирая лапками красные и зеленые гирлянды, хохотал над пузатым собой в красном блестящем шаре на рождественском дереве в гостиной. Сосна упиралась в невысокий потолок серебристыми рожками и игриво прятала большущие коробки с бантами под самыми нижними веточками.  Таким был цвет.
А  еще под сосной лежал конверт. Достав черно-белые фотокарточки, Данте подпрыгнул на месте. На фоне какой-то покосившейся башни виднелась маленькая точечка. Да, именно заплатанный шерстяной носок. Да, по имени Фауст.
Еще Фауст радостно улыбался под какой-то железной аркой, затем на вершине горы – еле удерживаясь от ветра и прижимая к груди солнцезащитные очки и маленький альпеншток.
Рождество наступило, отметая все сомнения и переживания. Самое настоящее и волшебное. Таким было чудо.
И радостный Данте верещал, что Рождество всегда наступает...
Данте собирал в кучку пушистый снежный пух, рассыпанный под сосной, размахивал в воздухе снимками и мечтал поделиться радостью - звал, и звал и звал, сбивая  в горсти буквы незнакомого языка.
Заяц немного озадаченно стоял посреди праздничной комнаты, пересыпая пух из ладони в ладонь. Казалось, в доме никого не было. 
К хрусту камина и рокоту «яичницы» на втором этаже присоединился шорох раскрываемой коробочки.
Комната казалось  странной….серебряная звезда на вершине елки, нежный пух, так похожий на заячий, только белее, стройная волынка с мешком зеленого
тартана и резным бурдоном, изображающим  грациозную козочку с очень знакомым мудрым и игривым взглядом.
 И  Данте понял. Просто и коротко. Понял, что стоит в том самом конце, всего в шаге от начала, которое вот-вот должно произойти.
Зеленая иголочка беззвучно осыпалась с волшебной ветки и,  коснувшись дощатого дубового пола, подлетела вверх белой пушинкой.   


                11.
Вот собственно и конец. Можно, конечно еще долго рассуждать о том, кем была странная гостья по имени Агнес, ставшая Рождеством. Но лучше остановиться на этом, не снимая масок и не влезая в механические часы, чтобы потрогать в них деревянную кукушку. Гораздо проще уйти пить горячее. С блюдца. Пока не остыло.

Именно так про себя Данте заканчивал книгу о самом себе. Он всегда мечтал написать собственные мемуары и закончить все прекрасным сладким чаем.
Он вспоминал о том, как впервые ходил с Фаустом на рыбалку, а потом понял, что ему жалко несчастных червей, которых тут же отнес в родной уголок сада, присыпал землей и вечером, в знак примирения прочитал им целое стихотворение о нелепости ссор и конфликтов между зайцами и червями. До сих пор оставалось загадкой, смог ли он добиться червякового расположения -  но камень с души благополучно исчез. Или вот глупейшая история  с попыткой запечь тыкву, обмазав ее патокой и сливками… С чего именно должны были начаться мемуары Данте не знал, но был уверен, что в конце будет нарисован фарфоровый чайник с завитушками и маленькая чашка.  И еще парок. В общем, чаем все должно кончаться.
Именно поэтому заяц пребывал  в состоянии совершенного непонимания. С последней хвоинкой, превратившейся в белую пушинку, что-то оборвалось. В комнате пахло близким финалом. Данте безуспешно тянул носом воздух и пыль, пытаясь почувствовать запах чая, но тщетно. Финал пах не теплыми заваренными листиками, он пах холодом белых пустых листов.
Заяц сидел на полу (хотя, сам не смог бы теперь с уверенностью заявить, что именно на полу, а  не на потолке) в куче белоснежного пуха, скрестив уши и положив аккуратно  лапы на колени. Уверенности он не чувствовал и в вопросах времени. Час – день – неделя. Данте думал.
На него, наконец, снизошло несколько совершенно неожиданных откровений, заставивших полностью пересмотреть свои взгляды на собственную биографию:
Скорее всего,  невозможно превратиться в сосну.
Очевидно, что носки не ходят в горы и не пользуются альпенштоками.
Зайцы. Не умеют. Разговаривать.
И не известно никому, что же заставило зайца в зеленом халате опуститься на пол и схватить себя за голову -  внезапное исчезновение кого-то незнакомого, но родного, воспоминания о там-тамах дикой ночи или что-то совершенно иное, не поддающееся ни одному перу.
 Ясно было лишь одно : стоило впервые задуматься о причине и следствии метаморфоз, происходящих вокруг, как все полетело в тартарары. Стоило сойти с
рельс наивного заячьего  всеприятия и  пойти пешком -  пытаясь, наконец, понять, куда идти. Возможно все дело в заячьей природе, – размышлял Данте, когда разыскивал  среди огромной пыльной библиотеки хоть какой-то намек на спасение. Но увы. Никто пока не написал трактата о психологии зайцев или об истории заячьего мира. Данте испуганно хватал воздух, бегая по кабинету и прижимая к груди пушистую память. И что теперь делать? Что делать теперь, когда замок проржавел, ворота открылись и мир прорвался?
Либо наружу – либо внутрь.
Опустевший дом, со всеми его книгами, полками, кастрюлями, дровами, прищепками, веревками, штанами, пижамами, ложками и воспоминаниями не давал ответа ни на один вопрос.
Теперь же он совершенно спокойно смотрел в стену, чувствуя себя преданным собственной действительностью. В привычный ход извечных кексов, газет и садовых неурядиц вбежало, громя все на своем пути, понятие цены. Подарок – Рождество, за который кому-то пришлось стать осыпающейся сосной, казался зайцу чужой и непомерно нечестной, нелепой сделкой. И это не обеденный обмен с Фаустом, когда за пять конфет требуешь, чтобы тебе вернули недоеденный блин с ежевикой.   В Дом стучался совершенно иной мир, со своими законами и правилами.
 Тот, в котором носки не ходят в горы. Действительность хватало за горло, шепча на ухо то, что игрушка из старого шерстяного носка всегда говорит лишь будучи одетой на чью-то руку. Или лапу. Данте, жмурился и мотал головой все сильнее, пытаясь не вспоминать о том, что почему-то они  Фаустом могли понимать друг друга без слов, договаривать   один за другим… Действительность ликовала в опустевшем доме, роняя на пол фотокарточки и кидаясь в стены любимыми фарфоровыми блюдцами.
Данте продолжал сидеть в центре чердачной комнаты, обнимая пух и время от времени покачивая головой, вслед капающим мыслям.
Существуют моменты, когда все на свете ломается пополам. И именно в такие мгновения необходимо дать себе честный ответ.
Оставалось понять -  что же было правдой. Говорящие носки, убегающие шкафы и поющие козочки или тот мир, который неожиданно коснулся заячьего носа – мир, в котором как раз-таки зайцы и не могут разговаривать.
Трудно что-то знать наверняка, качая головой в полутемной чердачной комнате и совершенно потеряв четкость понятия реальности.
Действительность уселась напротив и пристально смотрела в глаза потерянному зайцу. Она не была такой спокойной, как свет или красивой, как тьма. Она была сама собой. Такой, какой ее  создавал кто-то другой, а не Данте. Заяц замкнул дверь в чердачную комнату, оставляя себя один на один с собой.
Данте стоял в начале. В самом центре полого цилиндра без дна и крышки, сжимая в лапах цветные карандаши. Пришло время самому писать свою жизнь, пока никто не видит.
Только он мог решить, куда вести карандаш -  рисовать зайца, который был вовсе не зайцем, а всего лишь частью странного сна, с Фаустом, шкафом, осколками лета и пластинками, верфью, грустной рыбой…или  пушистого  почти друга грустной рыбы, хозяина верфи, коллекционера пластинок, хранителя лета, охотника на шкафы, самого близкого Фаусту – живого и настоящего зайца.
А самым глупым Данте казалось то, что даже в момент, когда все зависит только от тебя, ты все равно ждешь чьей-то помощи. Ждешь помощи, чтобы для самого себя нарисовать в пустом цилиндре руку помощи.
Данте нарисовал огромного гуся, который клевал синий воздушный шар. Просто первое, что пришло в его заячье-незаячью голову. Всегда нужно с чего-то начать. Художник он был не очень могучий и поэтому, чтобы не испытывать судьбу, подрисовал еще гуся. Надо сказать, гуси получились отменные. Такие, какими должны быть настоящие гуси. А какими должны быть настоящие гуси?
 Данте отложил карандаш, глубже зарывшись в горочку пуха.
И, сидя в самом конце, чуть всхлипывая от страха и бессилия, Данте понял.
Нельзя рисовать гусей на стенках своего собственного цилиндра, пока не удостоверишься, что ты рисуешь именно их. Не нужно решать, сидя внутри своего маленького мирка, за всю вселенную –  кто ты – заяц или не заяц. Нужно просто это узнать.
Окно чердака было завешано теми самыми синими шторами, которые так любил Данте, почему и развесил во всех комнатах. Это придало зайцу немного уверенности – синие шторы на стенке цилиндра – это уже что-то. Оставалось лишь нарисовать окно, которое неимоверно кстати пришлось в стене чердачной комнаты, под самой крышей.
Отчаянно Данте дергал присохшую старой краской оконную щеколду.
Рама начала подаваться -  и все существо охватило тесное чувство края – настоящего края твоего цилиндра. За которым начинается край ответов на твои вопросы.
Данте раскрыл окно, и с внезапным сквозняком облака белого пуха полетели в огромный правдивый мир.

                12.
   Жили-были. Данте загадочно улыбался, прижимая к груди волынку. Так начиналась почти любая сказка, прочитанная им в жизни. Жили потому, что жизнь – это когда у тебя все есть – ты сам –  заяц, умеющий говорить, махать ушами и прыгать по дому, лучший друг-шерстяной носок-Фауст, который имеет свою вторую носочную половину, сосновый лес,  окружавший уютный домик на много миль, утренние вафли, глубокая ванна, часы с кукушкой, синие шторы и банки с вареньем.
Были потому, что все это куда-то скрылось за бесконечной белой пеленой – стоило только открыть дверь.
Данте загадочно улыбался, прижимая к груди волынку. Он стоял на своем крыльце – капитан своего фрегата, идущий по пирсу, омываемому невероятными белыми волнами.
Мир встречал зайца мягким безумием. Казалось, горстка белоснежной козьей шерсти  покрыла собой все земли и города. Данте шагнул на мощеную дорожку, скрытую теперь белой пеной. С неба капала невесомая вата - козий пух смешивался с пухом огромного тополя, непонятно откуда росшего среди соснового леса. Мир пушился, пуская из земли белые цветы.
Данте шел по невесомому морю, несущему свою весеннюю мудрость к настоящему озеру, тоже покрытому воздушными комочками – знаком снова прилетевших лебедей.
Пух щекотал уши, цеплялся за шубку, и уже невозможно было отличить пух мира от   пуха глупо улыбающегося зайца.
Данте шел, наблюдая за тем, как по небу  плывут легкие снопы таких же пушистых облаков. Лепестки – нежные и бестелесные кружили голову и падали на белые усы.
Заяц медленно уселся  в кучу теплых мягких шариков и закрыл глаза.
И Данте понял, что не стоит искать правды ни в одном из миров – ибо все поиски кончаются  началом новых поисков. И правда Данте была в том, что нет начала и конца – есть просто счастье сесть на теплую траву, ощутить Миг. И этот миг глубокого вдоха отпускает все сомнения и загадки, он не имеет цвета и запаха, он медленно растворяет тебя и дает почувствовать Мир.  Состоящий из такого же, как и он, белый мудрый заяц,  пуха, мягкий и мерцающий, вездесущий и светлый. Ведь не было разницы между легкими тополиными снежинками и нежными лебедиными перьями, лепестками цветов, облаками, теплым заячьим пушком и  козьей шерсткой. И только теперь он понял, что шерстяной друг и белоснежная спасительница никуда не исчезали. Они кружились тут же, падали с неба, таяли на водяной глади озера, росли из земли, щекотали кончики ушей. Данте спокойно вздохнул. Он летел в каждом лепестке, оторвавшемся от молодой яблони где-то на другом конце мира, он рос из земли беззащитным подснежником и сыпался с могучих тополей, он порхал миллионами снежинок, он бился сердцем белого, лижущего ледяные глыбы -  состоящие из бесконечностей Данте. Теперь он  понял все, что нужно понять, а это и есть конец – и кто-нибудь, гуляя утром в саду, возможно, подумает о жизни.
Где-то недалеко – то ли за плечом, то ли в голове, то ли глубже послышалось мягкое «Да, заиче». В воздухе лилась все та же песня на неизвестном ему языке. И Данте заиграл.
На вершине запушенного весенним тополем холма, над мягким лебединым озером играл на волынке заяц  Данте, навсегда разлетаясь на теплом, почти
летнем ветерке, смешивая в одно огромное облако, все, что когда-либо имело значение во вселенной.



               

          

                Берта гуляла утром в саду.
                Берта цветок сорвала на ходу.
                Берта губами коснулась слегка –
                Заячий пух полетел  в облака.      


Рецензии